Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью
15 февраля 1966 года в «Литературной газете» появилось гневное письмо, подписанное филологической профессурой. Подписанты вовсю возмущались «предателем Синявским», но… они процитировали ударную фразу: «Рука не поднимается воспроизвести то, что смог написать Терц о коммунизме и марксизме. Вот образец его писаний. „Обезьяна встала на задние лапы и начала триумфальное шествие к коммунизму“» (Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. – М.: Юнона, 1990. с. 493). Рука, значит, не поднимается. Однако поднялась, причем дважды: в следующем абзаце крамола повторена: «…коммунизм представлен автором как идеал вставшей на задние лапы обезьяны» (там же). В наивность умудренных филологов я поверить не могу, как и в наивность руководства «Литературной газеты». Зачем это было сделано – можно строить предположения. Так или иначе, но блестяще умный и убийственно смешной антимарксистский выпад был обнародован. Думаю, что после этой публикации анекдот и возник.
Лично мой детский антикоммунизм идейно окреп после изучения «Манифеста коммунистической партии». Его сдавали все советские студенты – поколение за поколением. Помнили оттуда одну фразу – первую: «Призрак бродит по Европе» (недурное начало для романа ужасов). Все знали еще две фразы, но никто не помнил, что они тоже из «Манифеста»: «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «пролетариату нечего терять, кроме своих цепей». Пассаж про цепи я переиначила и думала про себя: пролетариату нечего терять, кроме своих детей.
Но Марксу и Энгельсу надо отдать должное: они пообещали перед всем миром рассказать, чего хотят коммунисты, – и сделали это. При помощи деспотического вмешательства – именно этими словами сказано – коммунисты хотели провести целый ряд мер. А именно. Экспроприацию собственности. Отмену права наследования. Централизацию всех орудий производства в руках государства. Централизацию кредита в руках государства с исключительной монополией. Централизацию всего транспорта в руках государства. Одинаковую обязательность труда для всех. Учреждение трудовых армий. Соединение земледелия с промышленностью. Устранение различий между городом и деревней. Общественное воспитание всех детей, соединение воспитания с производством. В работе «Принципы коммунизма» последнее требование выглядит так: «Воспитание всех детей, начиная с того момента, когда они могут обходиться без материнского ухода, в государственных учреждениях и на государственный счет. Соединение воспитания с фабричным трудом». Устами Маркса и Энгельса коммунисты утверждали также, что у пролетариата нет отечества, а право, семья и образование буржуазны и потому исчезнут.
Каким образом этот чудовищный бред мог увлечь миллионы людей? Почему этот кошмар называется «счастьем человечества»? Вот это серьезная, страшная загадка.
В семидесятые годы молодежь не верила в коммунистическое будущее и не собирались его «строить». Это было даже не смешно: отсмеялись раньше. Удивительные исключения, подобные позиции моего собеседника М. С., который «яростно» отстаивал коммунизм, только подтверждают правило. Напомню, что идейный студент отстаивал его против официальной партийной точки зрения. Но что думали те, кто составлял ту самую «аналитическую справку» КГБ? Кого они обманывали? Не могли же они верить, что молодежь, претворяя в жизнь решения партии, с энтузиазмом строит коммунизм и только отдельные лица допускают проявления?
Историк Александр Ваксер в монографии «Ленинград послевоенный: 1946—1982» (СПб.: Остров, 2005) высказывает уверенность, что постоянный обман населения приводил к самообману властей: «Долгие годы бытовало представление, что существовала „двойная бухгалтерия“ в сфере информации. Одна – фальсифицированная – для народа и общественности, другая – для руководителей. В последнее время выяснилось, что второй во многих случаях просто не существовало. Нередко обманывали людей, обманывали и себя» (с. 376).
Культуролог Самуил Лурье пессимистически обобщает: «В государстве, где то ли полиция – служанка мифологии, то ли наоборот, – всякое правдивое высказывание по существу является доносом и может быть использовано как таковой» (Самуил Лурье. Такой способ понимать. – М.: Класс, 2007. с. 311).
Глава 3. Печать на устах
Детство гениально: оно хочет докопаться
и дойти до самых краев земли.
Виктор ШкловскийСпрашивает мальчик – почему?
…А папаша режет ветчину
И не отвечает ничего.
Александр ГаличСоветские дети не задавали родителям и учителям вопросов. Вообще никаких, тем более о политике, о партии, о вождях, о прошлом семьи, о смерти, о любви. Дети рано усваивали, что всякий несанкционированный вопрос уличает вопрошателя: либо он не знает положенного, либо хочет узнать неположенное.
Эту реальность камуфлировала фикция, будто дети – неутомимые почемучки, а прекрасный мир щедро отзывается на их желание дойти и докопаться. Простодушную любознательность, наивную пытливость детей старшие пресекали с самого раннего возраста самыми разными мерами. Даже побоями, о чем рассказала Инесса Ким в своих беспощадных воспоминаниях «Кривые небеса». Но это тяжкая крайность, а типичные семейные практики были сдержаннее: от гнева до насмешки. В любом случае ответа на свой вопрос ребенок не получал и скоро догадывался, что спрашивать бесполезно, а главное – опасно. Маленькие дети не сразу понимали, за какие именно вопросы мама с папой их «отругают», но постепенно усваивали набор сакральных слов, которые нельзя произносить по своей воле. Так же строго, как сферу политики, взрослые репрессировали сферу пола. Сакральное оказывалось рядом с непристойным, и воспринималось как непристойное. Дети усваивали запрет не столько разумом, сколько чувством: испугом, трепетом, смущением, неловкостью. Запоминание было особенно крепким, когда дети замечали страх родителей.
§1. Взаимная неоткровенность в семье и вступление в пионеры
Типичная – и трагичная – ситуация советской семьи: родители не знали, как на самом деле их дети пытаются обдумать «мир, в котором они живут», а дети не знали, что на самом деле думают их родители. Это взаимное незнание обозначалось словами оберегать, ограждать, спасать.
Михаил Герман в книге воспоминаний «Сложное прошедшее» (СПб.: Искусство – СПб, 2000) рассказывает о ситуации поздне-сталинских времен: «Тогда сознание было вполне рабским, скорее убого-запрограммированным. Мама, давно и все понимавшая и знавшая, старательно оберегала меня от своего опасного знания» (с. 168).
О том же времени то же самое вспоминает Борис Фирсов: «Взрослые ограждали, вернее сказать, спасали нас от преждевременного разочарования жизнью, внутри которой мы нераздельно существовали. Они не открывали нам глаза на несправедливость реального жизнеустройства страны победившего социализма. <…> Говоря иначе, семья и школа были инкубаторами, где цыплят не пугали мерзостями жизни, с которыми им придется столкнуться. Этот щадящий гуманизм должен быть по достоинству оценен. Вследствие этого моя мама не обсуждала со мной политические проблемы. На судьбе репрессированного отца лежало жесткое „табу“» (Борис Фирсов. Разномыслие в СССР: 1940—1960-е годы. – СПб.: Европейский дом, 2008, с. 222—223).
Детей оберегали и в после-сталинские, не столь страшные годы. По сути, родители оставляли детей один на один с самыми важными вопросами жизни и с давлением государственной идеологии. Но эта мучительная практика была неизбежной. Антрополог Светлана Адоньева в беседе со мной охарактеризовала ее так: «Неоткровенность в семье была заложена государственной системой. Люди старшего советского поколения приняли решение, связанное с физическим выживанием детей. Они наложили печать на уста: они не рассказывали своим детям, пионерам и октябрятам 30—50-х годов, о том, что они в действительности думают о власти. И мы, их внуки, не могли с мамами и папами говорить о политике. Родительское поколение „отбоялось“ вдвойне – за себя и за нас. Ведь мы боялись страхом своих родителей, но мы не видели того, что видели они, поэтому наш страх был неуправляемым» (газета «Первое сентября», 19.12.2011 г. https://goo.gl/4MP9ia).
Мне, лет восьми, «влетело» за вопрос перед экраном телевизора «Это и есть Брежнев?». Папа сделал мне выговор, повторяя: «Товарищ! Брежнев! Леонид! Ильич!», но так и не сказал, чья же это голова в телевизоре. Стало жутко, потому что я шкуркой ощутила, что папа испугался. Другой разя «ляпнула»: «Иван Денисович – это кто? Артист миманса? Что такое миманса?» Мама строго меня остановила. Наверное, молодежи надо объяснить, что такое «Артист миманса». Это рассказ запрещенного Анатолия Кузнецова: «В конце 60-х Анатолий Кузнецов считался в СССР одним из самых ярких, талантливых и прогрессивных литераторов, одним из „отцов основателей“ так называемой „исповедальной прозы“. Его роман-документ „Бабий Яр“ стал едва ли не самым крупным событием в советской литературе того времени. В основу романа легли записи, которые в детстве будущий писатель вел тайком, стараясь сохранить для будущего все, что происходило с ним в оккупированном Киеве. Его рассказ „Артист миманса“, опубликованный в 1968 году в „Новом мире“, сравнивали с гоголевской „Шинелью“ и „Бедными людьми“ Достоевского» (https://goo.gl/aQGfo6).
